Портал концептуальной литературы
Из-за неё я любила и эту улицу тоже. А Ванда смеялась, потому что сама относилась к домам и людям, живущим в них, абсолютно спокойно, без всякого там душевного трепета. На мои вопросы о соседях давала точные, часто весьма язвительные характеристики и мы вместе смеялись. Иногда, округляя прозрачные серые глаза, шёпотом рассказывала всякие вещи и тогда уже я хохотала или ужасалась, переспрашивала, стараясь уместить в сознании поведанные факты и людей, к которым они относились.
- Подожди! Это ты про Виктора? Который в красном кирпичном?
- Венька, - поправляла Ванда, - да, гордый владелец крепости с бойницами, вернее, крепостцы с бойничками.
Я откидывалась к прохладной стене, оклеенной бумажными обоями, и пыталась увидеть этого самого Веньку - небольшого мужичка с кислым невыразительным лицом - стоящим на крыше собственного дома между острых кирпичных башенок: в длинных семейниках, с гитарой наперевес, распевающего крикливую серенаду.
- В итоге он её таки добился, уж не знаю, пеньем или катаньем, сыграли свадьбу, и с тех пор - никаких уже серенад среди бойниц.
- Остепенился? - я двигала к себе могучую фаянсовую кружку, черный чай в которой давно остыл, поднимала, отхлёбывая, и над краем кружки смотрела и смотрела, как рослая, широкоплечая Ванда, переминаясь почти голыми в коротких ситцевых шортах ногами, жарит оладьи, выливая на сковороду густое, поблёскивающее в свете настенного бра тесто. Тесто тянулось толстой ниткой, кончаясь, Ванда неуловимым движением запястья стряхивала ложку, чтобы капли не падали на плиту. Оладьи шипели, вздувая пузыри, и по круглому краю появлялась пухлая коричневая каемка.
- Светка его остепенила. Как стали вместе жить, ещё несколько раз на крышу взбирался, да она его шустро оттуда наладила. Перед соседями неудобно, знаешь ли. Думаю, неземная его к Светке любовь была только предлогом на крышу взлезть. И со звёздами пообщаться.
Оладушек съехал с лопатки на горку таких же в центре большой тарелки, и одновременно, с тихим щелчком в моей голове рассказанная история совместилась с реальным живым Венькой, Вениамином, который залезал на крышу поближе к звёздам, пока вот не стал - нормальным, хозяйственным, в меру попивающим семейным, как говорят местные бабки - 'мущиной'. Конечно, мне стало его жаль. А с другой стороны, раздумывала я, обмакивая надкусанный оладик в глубокое блюдце с практически чёрным вареньем, ну лазил бы на крышу, жил один, пел свои серенады, год, пять лет, десять. Такое надо выдержать.
- Чего смеёшься? - Ванда бросила полотенечко на подоконник и уселась сама, вытягивая ноги по домотканому полосатому половичку. Свет падал сбоку, рисуя на впалой щеке очертания благородного носа, и из тени весело блестел глаз, окаймленный густыми, в полумраке очень чёрными ресницами.
- Теперь Веньке надо влюбиться. Чтоб снова был повод. И разнести собственную семейную жизнь. Вдребезги. Своей же гитарой
- В корень зришь. Он каждые лет пять так и поступает. Правда, особого дребезга не получается, Светка его отовсюду неумолимо вывинчивает и обратно в семейную жизнь.
Одновременно со словами на сильной шее трепетно билась тайная жилка, видна была только тень её, исчезала и пропадала. Так странно, что при первой встрече Ванда совсем не показалась мне красавицей. Уж очень была какая-то вся не такая. И совсем не похожа на свои фотографии в социалках, где мы с ней и познакомились. Пять лет назад. А в гости, всегда на излёте южного лета, я приезжаю уже в третий раз. Тут, в небольшом ладном доме на окраинной улице с наслаждением переходя из готично тёмного августа в сладкий золотистый сентябрь.
Держа на весу обмакнутый в чёрный сироп оладик, я перевела глаза с шеи на лицо и наткнулась на выжидательный взгляд серых глаз. Подумала, фу как неловко, сижу разглядываю. Прячась от пристального взгляда, куснула. И застыла с куском во рту.
Ванда тихо и победительно рассмеялась.
- О, - сказала я, прожевав, и сходу утопила надкусанный оладик в блюдце, - о-о! Слу-ушай... - торопясь с впечатлениями, всё равно прерывалась, чтоб снова и снова запихать в рот очередной кусок, разжевать, наслаждаясь изысканным бархатным вкусом, - это... м-м-м... песня просто... я не пойму. Это вообще, что? Погодь, угадаю. Нет. Совсем не похоже ни на что. Виноград какой-то? А ложкой можно?
Несмотря на густоту сладость во рту была легкой, летучей, исчезающей, так что сразу хотелось набрать новую ложку. Желательно с горкой. Пока блюдце не опустеет.
- Невероятный какой вкус. Смородина? Нет, точно нет.
Ванда откинулась на спинку стула и улыбнулась, забирая пальцами густые пепельные волосы. Обнажила лицо, стягивая пряди на затылке. Крутой телячий лоб, скульптурные брови, немного слишком глубоко посаженные глаза, такие странно светлые на загорелом лице с длинными жесткими скулами. С убранными волосами стала слегка похожа на знаменитую картинку инопланетянина, и тут же, когда отпущенные пальцами, пряди вернулись на место, рассыпаясь по голым плечам с сильными ключицами, вернулось лицо Ванды, смягчённое радостью от моего восхищения.
- Доедай. И пойдём, покажу. Сама узнаешь.
В затянутое сеткой окно журчали неутомимые сверчки. За воротами дома проезжали машины, почти не слышимые, не перетягивающие внимания на себя.
Плиточная дорожка, ведущая в глубину огорода, где у Ванды вместо привычных и обычных картофеля, моркови и луковых грядок росли кустишки лекарственных трав, была узкой и по моим голым икрам мягко проходились прохладные листики мирабилиса, полные распустившихся на ночь ароматнейших цветков. Свет из окон дома, оставаясь позади, ещё освещал наши фигуры, падал сбоку, так что моя тень накрывала цветочный бордюр и не мешала видеть ровно идущие длинные ноги. Когда в извилистых тенях листьев появлялся светлый разрыв, на сильных икрах Ванды взблёскивали еле видные золотистые волоски. И я, глядя на блеск, переводя взгляд выше - на качание краешков ситцевых шортиков, еще выше - на полускрытую просторной майкой талию и тонущие в темноте локти, вспоминала, как сегодня днем валялись на пляже, Ванда потягивалась огромной кошкой, проводя широкой, почти мужской ладонью по золотой коже голени и колена. А потом бросалась на живот, качала согнутыми ногами, как девчонка, уперев в ладони подбородок и внимательно слушая мою болтовню. Не всякая женщина всегда выглядит раздетой, думала я, углубляясь в совсем уже кромешный мрак маленького сада из десятка деревьев и следя за пятачком света от ее фонарика. А она - выглядит. В смешных этих выгоревших шортах и домашней футболке. В летнем платье на пуговках от глубокого выреза к распахнутому выше колен подолу. В джинсах - в обычных джинсах, что наделись в прохладный день вместе с растянутой толстовкой, в капюшоне которой улеглись пепельные пряди. Любая одежда на ней словно кричала - смотрите, вот тело, а все прочее, считайте, ветром принесло и временно приклеило, как приклеивает порыв листок к капоту автомобиля.
- Осторожно, ведро.
Я всё же споткнулась, зашипела сквозь зубы, поджимая ушибленные пальцы в открытом шлепанце. Ванда нагнулась, мелькнул вверх пятачок света, превращаясь в длинный луч. Вернула на место прогремевшее, как выстрел, ведро и снова предупредила:
- Ещё осторожно, лестница.
У смутно белеющей стены времянки смутно темнела деревянная приставная лестница и я взялась за перекладину, с которой только что улетела вверх босая нога. Влюбилась ли я? Смешной вопрос, если трактовать влюбленность так, как это принято. Хочу ли, думала как раз сегодня, купаясь в сладком солнце сентябрьского пустого пляжа, с трудом отрывая взгляд от Ванды, её длинных ног, сильных рук, от изгиба спины над краем купальника, где во впадинке тоже поблескивала полянка еле заметного золотистого пушка, хочу ли я дальше, как положено? Увидеть тело целиком, без приставших к нему тряпочек одежд, знать, какого цвета соски под эластичными чашками мокрого купальника, знать, как выглядит лобок и делает ли Ванда интимные стрижки. Трогать, брать, владеть, отдавая себя. Романтическое и странное приключение, такое внезапное бы. Мы - и вдруг пара.
Из гущи чёрных ветвей, обильных шуршащей листвой, протянулась ко мне рука, пальцы крепко взяли мои.
- Не споткнись. Осторожно, тут шифер немножко съехал.
Нет, думала я, босой ногой (шлёпанцы остались внизу под лестницей) нащупывая и переступая, туда, где прочнее, а рука отводила от лица невидимые лохматые ветки, нет, если бы оно было нужно, совершилось бы ещё тогда, в первый приезд, когда поужинали в смешной узкой кухне, где вместо наружной стены с окнами длилось одно сплошное окно, забранное деревянными планочками, так что стекла блестели ромбами и квадратами, а потом Ванда постелила мне, совсем уже сонной, в маленькой комнате, где места - для узкой кровати и комоду с зеркалом на нем. Взбила подушку, и когда я легла, усталая, сытая, напоенная домашним вином, села сбоку на край, прижимая мое бедро своим, потянулась, почти укладывая мне на нос крепкую без лифчика грудь под тонкой рубашкой, и заботливо поправила уголки подушки. Провела пальцем по моему лбу. Сказала шёпотом:
- Спокойной ночи, счастье мое.
Поднялась и ушла, обойдясь без многозначительной паузы, которая - повод для обдумывания потом.
И я закрыла глаза, ощущая себя совершенно счастливой. Потому что я - чьё-то счастье. Нет, потому что счастье именно Ванды. А ещё - из-за всего, что меня окружало.
Автор картинки: https://unsplash.com/photos/J6DGlnyOzuI?utm_source=unsplash&utm_medium=referral&utm_content=creditShareLink
…заканчивает свой интеллектуальный бестселлер «Осиная фабрика» Йен Бэнкс. Изрядно потаскав читателя по жутковатым лабиринтам сознания полусумасшедшего подростка, автор бросает вас именно тогда, когда исполненный гордости за свое читательское терпение, вы наконец-то добираетесь до сути, ровно до того, с чего стоило бы начинать. Если, конечно, думать именно о «сложном психологическом повествовании», которое обещается во всех аннотациях к «лучшему дебюту англоязычной литературы последнего времени». Конечно, меня приучили уже не верить рекламе на обложках, и все же стало обидно, что именно «Фабрику» так долго и пафосно хвалят. Чем же хуже, к примеру, Джонатан Коу, Кристофер Мур или Стелла Даффи? Впрочем, я, кажется, знаю чем. Они тоньше, изящнее, работают не на грубом инстинкте, а на нежном щекотании сокровенных серых клеточек. Ну, впрочем, я не хотела заниматься сравнительным анализом.
(тому, кто не читал «ОФ», под кат лучше не заглядывать…)
«Чудны дела твои, Господи!» — написал Сэмюэль Морзе в своем первом телеграфном сообщении, отправленном в 1844 году из Балтимора в Вашингтон, чем положил начало не только эпохе быстрых сообщений, но и «телеграфному стилю» в литературе.
Совсем недавно мы пережили эпоху смс-сообщений, и те, кто не успел потренироваться в краткости изложения, подсчитывая слова на телеграфных бланках, смогли пройти отличную школу краткости, втискивая мысли в смски.
Как будет выглядеть школа краткого письма у тех, кто опоздал и к смскам?
Подразделение литературы на поэзию и прозу началось с появлением прозы, ибо только в прозе и могло быть произведено. С тех пор поэзию и прозу принято рассматривать как самостоятельные, вполне независимые друг от друга области — лучше: сферы — литературы. Во всяком случае, «стихотворение в прозе», «ритмическая проза» и т. п. свидетельствуют скорее о психологии заимствования, т. е. о поляризации, нежели о целостном восприятии литературы как явления. Любопытно, что подобный взгляд на вещи ни в коем случае не навязан нам критикой, извне. Взгляд этот есть, прежде всего, плод цехового подхода к литературе со стороны самих литераторов.
Природе искусства чужда идея равенства, и мышление любого литератора иерархично. В этой иерархии поэзия стоит выше прозы и поэт — в принципе — выше прозаика. Это так не только потому, что поэзия фактически старше прозы, сколько потому, что стесненный в средствах поэт может сесть и сочинить статью; в то время как прозаик в той же ситуации едва ли помыслит о стихотворении.
Отличный романист Уильям Бойд не так разрекламирован у нас, как его соотечественники Исигуро-Барнс-Макьюэн, ставшие уже почти родными. Как по мне, Бойд им нисколько не уступает. Взять хотя бы его «Броненосца» и «Нутро любого человека» — бездна, просто бездна положительных эмоций.
Но сейчас не об этом, сейчас — о новом романе Бойда «Неугомонная».
Не было моста.
Пащенко на какое-то время забыл даже, как его звали, но отметил, что он и раньше забывал имя. Сегментировались части сознания. Где-то вдали Иванова превращалась в сыр. Чтобы облегчить понимание сути, надо было дозвониться до Ивановой и вернуть ее к жизни, и он знал, что она ответит: О чем это ты?
Но моста теперь точно не было, река передвинулась куда-то вперед, к югу.
- Это все, - сказал он себе.
Одной из проблем является попытка найти себе в двумерном обществе. Не надо искать. Но что тогда делать? Может быть, убивать? А что, если вас насильно сделали обезьяной, но вернуться из обезьян вы не можете? Смириться? Что еще? Убежать? Предлагайте варианты.
Пащенко встал на спуске и смотрел вниз. Мост все же был – его отнесло куда-то вперед, вместе с рекой. На том же месте, где прежде была река, появился залитый водой поселок. Что за поселок? Он много лет видел во сне всю эту катастрофу, но не мог предположить, что все это может случиться наяву. Нужно было спросить у кого-нибудь: так ли все – но никого не было, и он пошел вниз пешком, а как дошел до поселка, оказалось, что тут наставлены какие-то мостки, чтобы не идти вброд. Встретился мужик на лодке. Но о чем его можно было спросить? Ведь ни поселка, ни мужика, еще вчера не было.
Сеня и Коля Горбачёв жили в Дятлово. Колю в детстве называли Михал Сергеевич. Теперь ему было 40 лет, у него до этого было 4 жены, все они теперь отделились, жили сами, ждали, впрочем, как и все русские женщины, чудес. Сене было 35, жена у него была, Тоня с погонялом Сявочка.
В один день Сеня и Коля Горбачёв заработали тыщу рублей в ЖЖ, повесив объявление «Спасение Кошки. Москва». Люди перечислили денег на лечение кошки. Сфотографирован был при этом котёнок Иван Палыча, у него еще было штук пять таких – теперь же предстояло всех их спасти.
Сявочка нажарила котлет, нарезала капусты. Коля Горбачёв сидел возле компьютера в кошачьем сообществе и изображал девушку, у которой болеет кошечка.
-Слы чо, - крикнул он Сявочке.
-Ая! – отозвалась та.
В наших краях такое слово есть «Ая». Его еще переводили как «Аномальное явление», но раньше. Это что-то типа «ась», только заколхозенное смыслами местными. Вообще, ничего великого тут не было, в этой победе. Но факт говорил о многом – на Руси плохо живут только лохи. Умный человек, вот, хотя бы, возжелав забухать, тотчас находит себе способы.
По истории путешествий норвежского исследователя Тура Хейердала можно следить, как менялся мир во второй половине ХХ века. Плавание на плоту «Кон-Тики» через несколько лет после окончания Второй мировой войны – это история о странствии в неведомое. Океан пустынен и чист, главная опасность исходит от стихийных сил. Люди готовы помогать, часто даже безвозмездно. А во время последнего большого плавания экспедиция Хейердала столкнулась с самыми неприятными сторонами цивилизации – всеобщей коммерциализацией, военным противостоянием…
Итак, в ноябре 1977 года известный исследователь Тур Хейердал во главе международной экспедиции отправился в путь на тростниковой лодке «Тигрис», построенной как точная копия древних шумерских судов. Местом старта была деревня Эль-Курна, около которой сливаются великие реки Тигр и Евфрат. Тысячелетия назад здесь существовала одна из древнейших древних цивилизаций Земли, остававшаяся после себя множество загадок.
Рекомендую прочитать — настоящие африканские страсти, любовные интриги и разгадка клубка невероятных событий — все в одном флаконе!
Попробуй, найди тему, когда темы одни и те же. Реальность человека проста, а личностная утонченность зачастую слишком персональна – каждый индивид сам себе кажется микро-богом, но, конечно, бывают и более крупные фигуры – опять же, внутри себя. Экспоненциальный стиль имеет множество ограничений, он напоминает записки парашютиста, который приземлился в очередной раз и увидел вокруг себя привычные контуры. Ничего нового, но старых котов нет. Сеть. Что еще кроме сети?
Джон почему-то вспоминал именно то, как его раскусили именно в Коннектикуте – и ведь хорошо, что все не закончилось тюремным сроком, и Донахью дал ему верное, точное, какое-то бомбометательное определение:
Липкий.
Это б теперь и повторить – Липкий. Джон Подтянул к себе клавиатуру и написал:
Версавия. Главный редактор издательства «Улития».
- Что ж, - сказал он себе, - гробница доблестных — вся земля.
Весь 99-й год он представлялся Пастором и собирал деньги, пока и не произошел акт вскрытия – словно бы взяли и отпаяли горлышко у бутылки с веществом под названием goo. Сила – это понимание того, что люди заняты своими делами, и чем больше дел, тем сильнее автоматизм. Но сильнее всего – дурак, как способ, как средство, как строительный материал для умелых специалистов. Джон, было, решил подвергнуть себя анализу – где же прокололся Пастор? Может быть, червь подточил мостки дороги где-то в процессе прохождения, но между анализом и самоанализом – пропасть. Кислота лишает отваги. Наоборот, движение вперед без оглядки одухотворяет, и здесь ты – первооткрыватель миров и субстанций.
все новости колонки