Жинжинья
Из-за неё я любила и эту улицу тоже. А Ванда смеялась, потому что сама относилась к домам и людям, живущим в них, абсолютно спокойно, без всякого там душевного трепета. На мои вопросы о соседях давала точные, часто весьма язвительные характеристики и мы вместе смеялись. Иногда, округляя прозрачные серые глаза, шёпотом рассказывала всякие вещи и тогда уже я хохотала или ужасалась, переспрашивала, стараясь уместить в сознании поведанные факты и людей, к которым они относились.
- Подожди! Это ты про Виктора? Который в красном кирпичном?
- Венька, - поправляла Ванда, - да, гордый владелец крепости с бойницами, вернее, крепостцы с бойничками.
Я откидывалась к прохладной стене, оклеенной бумажными обоями, и пыталась увидеть этого самого Веньку - небольшого мужичка с кислым невыразительным лицом - стоящим на крыше собственного дома между острых кирпичных башенок: в длинных семейниках, с гитарой наперевес, распевающего крикливую серенаду.
- В итоге он её таки добился, уж не знаю, пеньем или катаньем, сыграли свадьбу, и с тех пор - никаких уже серенад среди бойниц.
- Остепенился? - я двигала к себе могучую фаянсовую кружку, черный чай в которой давно остыл, поднимала, отхлёбывая, и над краем кружки смотрела и смотрела, как рослая, широкоплечая Ванда, переминаясь почти голыми в коротких ситцевых шортах ногами, жарит оладьи, выливая на сковороду густое, поблёскивающее в свете настенного бра тесто. Тесто тянулось толстой ниткой, кончаясь, Ванда неуловимым движением запястья стряхивала ложку, чтобы капли не падали на плиту. Оладьи шипели, вздувая пузыри, и по круглому краю появлялась пухлая коричневая каемка.
- Светка его остепенила. Как стали вместе жить, ещё несколько раз на крышу взбирался, да она его шустро оттуда наладила. Перед соседями неудобно, знаешь ли. Думаю, неземная его к Светке любовь была только предлогом на крышу взлезть. И со звёздами пообщаться.
Оладушек съехал с лопатки на горку таких же в центре большой тарелки, и одновременно, с тихим щелчком в моей голове рассказанная история совместилась с реальным живым Венькой, Вениамином, который залезал на крышу поближе к звёздам, пока вот не стал - нормальным, хозяйственным, в меру попивающим семейным, как говорят местные бабки - 'мущиной'. Конечно, мне стало его жаль. А с другой стороны, раздумывала я, обмакивая надкусанный оладик в глубокое блюдце с практически чёрным вареньем, ну лазил бы на крышу, жил один, пел свои серенады, год, пять лет, десять. Такое надо выдержать.
- Чего смеёшься? - Ванда бросила полотенечко на подоконник и уселась сама, вытягивая ноги по домотканому полосатому половичку. Свет падал сбоку, рисуя на впалой щеке очертания благородного носа, и из тени весело блестел глаз, окаймленный густыми, в полумраке очень чёрными ресницами.
- Теперь Веньке надо влюбиться. Чтоб снова был повод. И разнести собственную семейную жизнь. Вдребезги. Своей же гитарой
- В корень зришь. Он каждые лет пять так и поступает. Правда, особого дребезга не получается, Светка его отовсюду неумолимо вывинчивает и обратно в семейную жизнь.
Одновременно со словами на сильной шее трепетно билась тайная жилка, видна была только тень её, исчезала и пропадала. Так странно, что при первой встрече Ванда совсем не показалась мне красавицей. Уж очень была какая-то вся не такая. И совсем не похожа на свои фотографии в социалках, где мы с ней и познакомились. Пять лет назад. А в гости, всегда на излёте южного лета, я приезжаю уже в третий раз. Тут, в небольшом ладном доме на окраинной улице с наслаждением переходя из готично тёмного августа в сладкий золотистый сентябрь.
Держа на весу обмакнутый в чёрный сироп оладик, я перевела глаза с шеи на лицо и наткнулась на выжидательный взгляд серых глаз. Подумала, фу как неловко, сижу разглядываю. Прячась от пристального взгляда, куснула. И застыла с куском во рту.
Ванда тихо и победительно рассмеялась.
- О, - сказала я, прожевав, и сходу утопила надкусанный оладик в блюдце, - о-о! Слу-ушай... - торопясь с впечатлениями, всё равно прерывалась, чтоб снова и снова запихать в рот очередной кусок, разжевать, наслаждаясь изысканным бархатным вкусом, - это... м-м-м... песня просто... я не пойму. Это вообще, что? Погодь, угадаю. Нет. Совсем не похоже ни на что. Виноград какой-то? А ложкой можно?
Несмотря на густоту сладость во рту была легкой, летучей, исчезающей, так что сразу хотелось набрать новую ложку. Желательно с горкой. Пока блюдце не опустеет.
- Невероятный какой вкус. Смородина? Нет, точно нет.
Ванда откинулась на спинку стула и улыбнулась, забирая пальцами густые пепельные волосы. Обнажила лицо, стягивая пряди на затылке. Крутой телячий лоб, скульптурные брови, немного слишком глубоко посаженные глаза, такие странно светлые на загорелом лице с длинными жесткими скулами. С убранными волосами стала слегка похожа на знаменитую картинку инопланетянина, и тут же, когда отпущенные пальцами, пряди вернулись на место, рассыпаясь по голым плечам с сильными ключицами, вернулось лицо Ванды, смягчённое радостью от моего восхищения.
- Доедай. И пойдём, покажу. Сама узнаешь.
В затянутое сеткой окно журчали неутомимые сверчки. За воротами дома проезжали машины, почти не слышимые, не перетягивающие внимания на себя.
Плиточная дорожка, ведущая в глубину огорода, где у Ванды вместо привычных и обычных картофеля, моркови и луковых грядок росли кустишки лекарственных трав, была узкой и по моим голым икрам мягко проходились прохладные листики мирабилиса, полные распустившихся на ночь ароматнейших цветков. Свет из окон дома, оставаясь позади, ещё освещал наши фигуры, падал сбоку, так что моя тень накрывала цветочный бордюр и не мешала видеть ровно идущие длинные ноги. Когда в извилистых тенях листьев появлялся светлый разрыв, на сильных икрах Ванды взблёскивали еле видные золотистые волоски. И я, глядя на блеск, переводя взгляд выше - на качание краешков ситцевых шортиков, еще выше - на полускрытую просторной майкой талию и тонущие в темноте локти, вспоминала, как сегодня днем валялись на пляже, Ванда потягивалась огромной кошкой, проводя широкой, почти мужской ладонью по золотой коже голени и колена. А потом бросалась на живот, качала согнутыми ногами, как девчонка, уперев в ладони подбородок и внимательно слушая мою болтовню. Не всякая женщина всегда выглядит раздетой, думала я, углубляясь в совсем уже кромешный мрак маленького сада из десятка деревьев и следя за пятачком света от ее фонарика. А она - выглядит. В смешных этих выгоревших шортах и домашней футболке. В летнем платье на пуговках от глубокого выреза к распахнутому выше колен подолу. В джинсах - в обычных джинсах, что наделись в прохладный день вместе с растянутой толстовкой, в капюшоне которой улеглись пепельные пряди. Любая одежда на ней словно кричала - смотрите, вот тело, а все прочее, считайте, ветром принесло и временно приклеило, как приклеивает порыв листок к капоту автомобиля.
- Осторожно, ведро.
Я всё же споткнулась, зашипела сквозь зубы, поджимая ушибленные пальцы в открытом шлепанце. Ванда нагнулась, мелькнул вверх пятачок света, превращаясь в длинный луч. Вернула на место прогремевшее, как выстрел, ведро и снова предупредила:
- Ещё осторожно, лестница.
У смутно белеющей стены времянки смутно темнела деревянная приставная лестница и я взялась за перекладину, с которой только что улетела вверх босая нога. Влюбилась ли я? Смешной вопрос, если трактовать влюбленность так, как это принято. Хочу ли, думала как раз сегодня, купаясь в сладком солнце сентябрьского пустого пляжа, с трудом отрывая взгляд от Ванды, её длинных ног, сильных рук, от изгиба спины над краем купальника, где во впадинке тоже поблескивала полянка еле заметного золотистого пушка, хочу ли я дальше, как положено? Увидеть тело целиком, без приставших к нему тряпочек одежд, знать, какого цвета соски под эластичными чашками мокрого купальника, знать, как выглядит лобок и делает ли Ванда интимные стрижки. Трогать, брать, владеть, отдавая себя. Романтическое и странное приключение, такое внезапное бы. Мы - и вдруг пара.
Из гущи чёрных ветвей, обильных шуршащей листвой, протянулась ко мне рука, пальцы крепко взяли мои.
- Не споткнись. Осторожно, тут шифер немножко съехал.
Нет, думала я, босой ногой (шлёпанцы остались внизу под лестницей) нащупывая и переступая, туда, где прочнее, а рука отводила от лица невидимые лохматые ветки, нет, если бы оно было нужно, совершилось бы ещё тогда, в первый приезд, когда поужинали в смешной узкой кухне, где вместо наружной стены с окнами длилось одно сплошное окно, забранное деревянными планочками, так что стекла блестели ромбами и квадратами, а потом Ванда постелила мне, совсем уже сонной, в маленькой комнате, где места - для узкой кровати и комоду с зеркалом на нем. Взбила подушку, и когда я легла, усталая, сытая, напоенная домашним вином, села сбоку на край, прижимая мое бедро своим, потянулась, почти укладывая мне на нос крепкую без лифчика грудь под тонкой рубашкой, и заботливо поправила уголки подушки. Провела пальцем по моему лбу. Сказала шёпотом:
- Спокойной ночи, счастье мое.
Поднялась и ушла, обойдясь без многозначительной паузы, которая - повод для обдумывания потом.
И я закрыла глаза, ощущая себя совершенно счастливой. Потому что я - чьё-то счастье. Нет, потому что счастье именно Ванды. А ещё - из-за всего, что меня окружало.
Автор картинки: https://unsplash.com/photos/J6DGlnyOzuI?utm_source=unsplash&utm_medium=referral&utm_content=creditShareLink
